Я  лежу  на     каменном     полу  высокогорной   пещеры   и уныло разглядываю ее низкий грязно-серый потолок. Спальный мешок тонет в грязно-серой мути сочащегося через вход грязно-серого рассвета. Собственно, о каком спальном мешке речь? Некий нервный воин из предыдущей    смены    сломал «молнию», а без «молнии» спальный мешок - простое одеяло, в которое я укутан, как в кокон. Позади  11 часов кошмарной полудремы на дне холодной вонючей пещеры, где в мирное время укрывались от грозы мирные овечки. Три совершенно   невыносимых,   но   вынесенных   часов   бесконечной январской  ночи  пришлось провести у бруствера за пулеметом, где нет    ни  малейшей  защиты  от стужи и ветра.  Все так, но с веским уточнением: все это позади. Под утро удалось-таки     загерметизироваться   в  «коконе»     и  кое-как  согреться.    Теперь  требуется    собраться с    силами  и  встать. Я собираюсь с силами и встаю. Рядом возятся бледные тени - такие же бедолаги, как я. Я нахожу в себе силы еще и для следующих героических действий: вылезти из пещеры на мороз без шинели и 5 минут интенсивно приседать и махать руками,  почистить зубы  смерзшейся  зубной  щеткой  и плеснуть в физиономию две  пригоршни ледяной  воды.  Моральный дух мой ощутимо крепнет, и я бодро шагаю к костру, вокруг  которого уже толпятся  мои товарищи.  Они ставят на угли банки с паштетом,    насаживают    на    прутики мерзлый хлеб и тянут к огню. Такой завтрак, по моему мнению,  в стужу  неэффективен.  Я  разыскиваю    среди  камней жестяную литровую банку, которую  вчера  наполнил  остатками  обеда  из  термоса.  Разумеется,  сейчас  в  банке  кусок льда,    по    через   10 минут вскипает  ароматная  «чорба» - местный то ли суп, то ли борщ. Я уплетаю ее за обе щеки, чувствую прилив сил и уверенность: удастся    преодолеть и этот день. Ведро воды, также за ночь превратившееся в лед, уже закипает,  и  бойцы  обмениваются  быстрыми  мнениями, что пить: чай или кофе. О кофе! Его питие здесь целый ритуал: не посоветовавшись, готовить кофе нельзя. Совещание дало  положительный  результат,  и  вот мы смакуем  кофе  в чашечках от упаковки гранат. Разумеется, кощунство пить «кафу» из гранатной упаковки, но Бог простит: ведь мы на фронте. Они сидят вокруг костра, 4 серба, защитники этой многострадальной, истерзанной земли - Милан, Сречко, Радослав и Илья. Старшему, Милану, 27 лет, младшему, Радославу - 18. Воюют второй год. Их села - Шоша, Бобаны, Добромир, Иваница совсем рядом - самое дальнее в 3 километрах, но спуститься туда они не могут — села заняты усташами - хорватскими фашистами, а Бобаны и Иваница сожжены. Парни угрюмо смотрят в огонь, прихлебывают «кафу» и каждый глоток сопровождает сигаретной затяжкой. А я не курю. И родом я не из села, а из большого красивого города на Волге. И город этот никем не захвачен, и стоит он на равнине. Я -  русский доброволец, приехал помочь сербам освободить их села.
Позиция наша, в отличие от соседней «Муни» («молнии»), называется «Гром». Это каменный бруствер и стрелковые ячейки среди скальных глыб. Мы обороняем небольшой горный проход, который выводит в обширную равнину - Попово поле. За нашей спиной десятки сербских сел и город Требинье.
Несмотря па столь великие стратегические задачи, вид мы имеем отнюдь не героический. Одежда в жирных пятнах и в саже; ботинки - горе, а не ботинки, на голове у кого что, лишь бы потеплей. У меня под носом постоянно висит крупная мутная капля, а под правым глазом красуется ядреный ячмень. Впрочем, сопли текут у всех, различные гнойники тоже обязательны.
После кофейного мини-праздника моя очередь подниматься на НП-макушку нашей вершины. Здесь ветер беснуется, как хочет. Я беру бинокль и оглядываю позиции усташей. Никого. Такое впечатление, что их вообще не существует. Но они там. Доказательство - «шаховница», усташский флаг, вместо свастики - шахматное поле. Они вывесили его на склоне соседней горы, подальше от собственных позиций. Двойная подлость: позлить - вот, мол, наш флаг на вашей земле; заставить сербов тратить снаряды. А так как официально подписано очередное перемирие и вдоль фронта шастают машины наблюдателей ООН, то можно будет обвинить сербов в нарушении соглашения.
Но мы на эту удочку не ловимся: с сербской земли срочно надо выметать не «шаховницу», а тех, кто ее поставил.
Холод - второй наш злейший враг. Он пробирает меня до костей, до печенок. Главное - ноги, они как будто закопаны в ледяной панцирь: у меня нет теплых носков. Вообще, в борьбе с холодом я оснащен значительно слабее, чем мои сербские товарищи, чьи семьи рядом, в Поповом поле у родственников. Поэтому у парней теплые вязаные носки и такие же свитера. А моя семья далеко, да и не умеют ни мать, ни жена, исконные горожанки, вязать. Но это с одной стороны. А с другой - я потомственный житель заснеженных русских равнин, где пурга и мороз также привычны, как здесь зеленый лук на грядках в ноябре. Конечно, это не значит, что мне теплее, ведь температура человеческого тела одинакова и в Адриатике, и на Волге. Но должны же срабатывать какие-то гены! Гены срабатывают, я выдерживаю положенное время, затем кубарем скатываюсь к костру, мигом скидываю ботинки и протягиваю озябшие ноги чуть не в пламя.
-  У тебя, что, нет теплых носков, - удивляются парни, - что   же   ты   молчал!
-  Как молчал! Я старшине всю плешь проел. А он: нету, позднее   будут.
-  Мы   тебе   принесем.
Костер - основа нашего существования, посему заготовка дров - главное наше занятие. Милан и Радо берут пилу, я и Сречко отправляемся по хворост. Разумеется, вокруг уже все подобрано и спилено (кстати, неосмотрительно: теперь ветер гуляет во все стороны). Мы спускаемся дальше и приступаем к заготовке дров. Занятие это греет не хуже костра, у которого вскоре вырастает громада дров и радует душу.
Мы сидим, балдеем, поворачиваясь к огню то лицом, то спиной. Переговариваемся, смеемся. Обращаясь ко мне, сербы постоянно вставляют в речь русские слова, выученные в школе, основным является словосочетание «очень хорошо». Поступают они так не потому, что я не понимаю их язык (я уже понимаю достаточно), а чтоб лишний раз подчеркнуть свою приязнь ко мне, русскому человеку, ко всем русским, к России.
- Сибир! - восклицают они, ежась от холода, и я соглашаюсь,   что,   да,   маленькая   Сибирь.
Звучит транзистор - в далеком теплом Белграде женщина поет про любовь.  Небо синее, хрустальное,  вершины в снегу...
Фронтовую идиллию нарушает зловещий посвист мины. Разрыв! И в родниковый горный воздух вползает едкая пороховая гарь. Другая мина, третья... Разрывы кипят правее. Правее, это значит на «Муне», но так как по птичьему полету между нами расстояние метров 200, то достается и нам. «Муня» у усташей, как кость в горле, она контролирует дорогу и подходы сразу к двум селам, поэтому, несмотря на перемирие, усташи считают важной стратегической задачей ежедневно выпускать по «Муне» пачку мин. «Муня» яростно огрызается пулеметным огнем. Мы не стреляем: противника «Муни» мы не видим из-за горы, а те, что перед нами - молчат. От минометного огня мы прячемся под козырьком скалы. Защита ненадежная: если мина перелетит скалу, каждый из нас может получить солидную горсть железных конфет.
- Ну и подлое оружие - миномет! - плюется Илья, - нигде   от   него   не  спрячешься.
Я   считаю   нужным   защитить   миномет:
-  И вовсе не подлое.    Его изобрели    русские солдаты в русско-японскую войну при обороне Порт-Артура. А во вторую  мировую  гвардейские  минометы  «Катюша»    наводили ужас   на   немцев.  
          
Я цежу все это довольно лениво и небрежно, но бойцы слушают внимательно. Они очень любят слушать про Россию. Я уже рассказал им про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, объяснил суть выражения «сгорел, как швед   под   Полтавой».

Под  свист  усташских   мин   бойцы  признают:
-  Да! Миномет - отличное оружие; а молодой Радо исполнил   пару  куплетов  «Катюши»   и   поплясал.

Наконец обстрел кончился, и мы бежим к костру. Томительно и нудно текут минуты, складываясь в часы. Делать совершенно нечего. Мы то сидим на камнях, то встаем, разминаясь. Все темы давно исчерпаны - и про похождения с девочками, и про цены, и про курс динара к марке, и про военную мафию... И лишь одну тему бойцы в моем присутствии обсуждают крайне деликатно, осторожно: тему о нынешней политике России по отношению к Югославии. Эти простые крестьянские парни носят поверх свитеров большие золотистые православные кресты и ощущают себя форпостом православия в коварной Европе. Маленькая Сербия представляется им выдвинутым далеко узеньким полуостровом в бушующем море. Вся надежда на Россию, вот почему, когда Кремль начинает вилять хвостом в сербском вопросе, здесь, на горных вершинах, сердца сжимаются не только от холода, но и от обиды.
Небо хмурится, значит, пойдет снег. Это хорошо, спадет мороз. Если б еще утих ветер... Ба! А это кто на горизонте? А это два героических посланца героической «Муни» - героические Юрко и Иван - такие же молодые бойцы, как наши Радо и Илья, к которым они и спешат в гости. А гости - святые люди, тут уж дискуссий про «кафу» не возникает: котелок немедленно наполняется водой.
Гости, разогретые ходьбой, улыбаются до ушей и вносят радостное оживление в наше приунывшее общество. Молодежь сбивается в кучу и начинает точить лясы. Сразу находятся темы. Одна из самых любимых - школа и школьные проделки. Радо вспоминает, как «химичка» вызвала его к доске, он вышел и на всю доску намалевал формулу воды - Н2О - заявив, что больше ничего не знает. Возмущенная «химичка» влепила Раде кол, что сейчас вызвало у всех неудержимый приступ веселья. Ребята вспоминают другие шалости, дают меткие характеристики учителям. Потом молодежь принимается палить на спор по бутылкам из автомата и снайперской винтовки. Однако это занятие на фронте быстро надоедает. Подтащили снарядный ящик ближе к огню и сыграли партию в домино. Гости, выиграв, распрощались.
Время клонится к обеду. Обед в термосах доставляет к колодцу смена носильщиков; дальше, на свои положаи в ведрах его несем мы - дежурные. Колодец далеко внизу. Сегодня идти мне и Сречко. Сречко берет ведро и сумку для хлеба, я - резиновый бурдюк для воды. Назад Сречко тащит ведро «чорбы» и хлеб, я - 30 литров воды. Мой груз, конечно, в три раза тяжелее, но тут уж ничего не поделаешь: доверять мне «чорбу» никак нельзя. Сречко вырос в этих горах и идет по камням как по асфальту, я же поминутно спотыкаюсь. Вот и плачу за свою неловкость обильным потом на сухом морозе. Но и балансировать с «чорбой» тоже нелегко, короче говоря, до положая мы добираемся, высунув языки.
Обед сытный, вкусный, претензий и нареканий не вызывает. Мне это удивительно: русскому солдату подай обед хоть с царского стола - он все равно его обругает.

Мы продолжаем поочередно нести службу на НП, не отрывая глаз от бинокля. Ветер и снег секут физиономии, а наблюдение сейчас с очень низким коэффициентом полезного действия: вечереет.

Вот тут они нас и достали! Внезапно сидящие у костра обстреляны в упор длинной автоматной очередью. Мы веером разбегаемся по вершине, припадаем к камням. Мерзавец усташ подкрался никак не дальше чем на 150 метров. Вопрос: псих-одиночка или разведка боем. Несколько секунд мы все тягостно размышляем, наконец, командир положая Милан принимает решение по худшему варианту:

-    Всем палить не надо. Я и Радо с пулемётом уходим на соседний склон. Илья - на радиостанции, Сречко продолжает наблюдать. Снайпером займешься ты, Юра.
-    Добре,  - произношу   я.
Решение верное. Это не атака. Усташи по ночам не воюют, тут они похожи на своих покровителей - немцев. Тем более - впереди минное поле. Цель усташей - засечь по вспышкам ответного огня сколько нас, чем вооружены и в сумерках уйти. Если, конечно, это не псих, что тоже не редкость.

Милан и Радо, пригнувшись, исчезают в темноте. Я, привалившись к камню, не двигаюсь: суетиться не надо - спираль боя раскрутится сама собой. Вот снайпер выпускает еще очередь. Ага! Теперь понятно направление. Я даю короткую очередь в темноту и занимаю более удобную для стрельбы позицию. Я - признанный мастер огневого боя. Для начала «друга» следует нащупать и прощупать. В его направлении три поросшие кустарником каменные глыбы, куда он мог пролезть. Завтра туда пролезем мы и поставим мины. А сегодня... Я быстро обстреливаю все три места, которые от дневных бдений и в сумерках перед глазами как на фото. И сразу же заговорил вражеский пулемет. Вот оно что! - моего «друга» прикрывают. В дело вступает пулемет Милана. Ну, я думаю, они разберутся между собой. А мне надо заняться «другом», который, ободренный поддержкой, тоже не молчит. Но, написано в Книге, заботясь о ближнем, не забывай о дальнем, и я выпускаю короткую по пулемету и длинную - по снайперу. Короткая - 2 патрона, длинная - 5. 2 - 5. 2 - 5. Я отсекаю очереди с точностью и четкостью хорошего продавца колбасы:   2 – 5, 2 - 5. По пулемету бьют не только ради чувства солидарности с великим сербским   народом   в лице  Милана,  но  и  по соображениям практическим:  без  пулемета  автоматчик    долго  не  продержится.   Пулеметчику  от  моего  огня  урона     мало:  стрельба короткими в ночи - стрельба из пушки по Луне, но ему, ведущему  поединок с  Миланом, она  направлена  во фланг,  и усташ занервничал, задергался:  его очереди  начинают спотыкаться. Зато мой «друг» весьма хладнокровен, он продол-жает упорно поливать  меня  огнем,  пули     посвистывают  в оголенных заснеженных кустах. Против «друга» своя тактика: я не нападаю первым, а бью только в ответ, я злорадно жду   момент,  когда  он,  прежде  чем   очередной  раз  нажать курок, вдруг четко осознает: жесткий ответ неминуем. Тогда его пальчик дрогнет. О, я великий психолог! Тра-та-та-та-та-та-та, - разносит ночное эхо высокогорье. Вспышки моего огня кажутся мне ослепительными: нет пламегасителя, черт... Конечно, усташи меня давно расшифровали, сейчас как долбанут  на  поражение! Спокойно, говорю    я себе, спокойно. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. По идее, надо бы сменить позицию, да лень скакать в ночи по камням. Не козел. Я хватаю последний магазин и кричу в темноту:

 - Магазины!    Магазины!

В ответ доносится чтой-то невнятное и я соображаю, кричу по-русски! А по-сербски «магазин» это - «склад». Я матерюсь и кричу:

- Оквири!   Оквири!

Илья приносит подсумок, бой продолжается, но противник заметно сникает. Наконец мне все это надоедает, и я решаюсь на некий маневр: высовываю из-за камня свою наполовину больную, но совершенно необходимую мне голову и напряженно вглядываюсь в темноту. Вот! Усташ опять «заголосил» - я различаю слабенькие точечки вспышек, направляю автомат, упирая его в камень, как в станок и разряжаю целый магазин. Ибо не люблю скупиться, когда дело касается друзей. Тишина. И пулеметы смолкли. Какое-то время я лежу неподвижно, слушая ночь, и вдруг ощущаю, что ноги мои сейчас отпадут от холода. Стремглав - к ко-стру.
Возвращаются Милан и Радо. Мы скупо обсуждаем ночной бой, особо болтать нет повода - обычная боевая работа, воевали 40 минут. Правда, наблюдатель Сречко утверждает, что усташи вели огонь не с двух, с трех направлений. Возможно. Я третьего направления не видел. Гляжу в огонь и тупо размышляю, что я сотворил с «другом». Убил? Ранил? Маловероятно, скорее всего, он смылся. А если убил или ранил? Я зябко поеживаюсь в январской ночи. Ну что ж, такова у усташа судьба - лежать в заснеженных кустах, а моя судьба - греться в дыму костра. По крайней мере, сегодня. Впрочем, костер давно пора гасить, что мы и делаем. Январская ночь - 14 часов, одиннадцать из которых предстоит провести в ненавистной пещере, а три - совершенно невыносимых - на наблюдательном пункте, «на страже», как здесь «кажут». Я, длинно матерясь, лезу в пещеру, при свете свечи облачаюсь в свой неполноценный спальный мешок и утешаю себя словами Че Гевары: преодоление трудностей солдатского быта есть первый этап победы над врагом.
А мы все преодолеем и все вынесем.  Я лежу, упершись взглядом в потолок, и жду, когда же придет сон.