Мы  летим   над  Черногорией.   Вертолет  идет  так  низко, что я различаю кресты на могилах одинокого горного кладбища. В десантном отсеке непрерывный, разрывающий перепонки скрежет, но наружу    гигантская    машина,    вероятно, изрыгает  гром:  стадо  баранов    на  склоне  вдруг  бешено  и дружно  рвануло  прочь.   Вертолет  то  падает     в  бездонную пропасть и идет извилистым ущельем, бросая мохнатую тень на стальную полоску реки, то, круто взмыв вверх, неуклюже переваливает   через   клыкастый   заснеженный   гребень.   Летчики,  молодые парни с огромными  пистолетами  на боку, в синих  меховых  комбинезонах,  в  солнцезащитных очках, - несомненно асы. На борту тепло, но при взгляде на безмолвные белые горные вершины   чувствуешь, как душа леденеет от  их  хрустального холода.   Я  начинаю    тупо соображать, что будет, если по какой-то причине окажусь в этой горной стране  один-одинешенек.   Есть  ли   шанс   выжить?   В   какую сторону  идти?  Да  не  идти  - бежать!  Но  мрачные  мысли бродят   в  пустой   голове   недолго:     величественная   красота Балкан   поселяет   в  сердце  ощущение   праздника   и   я   признаю:   нет  для   туриста   большего   наслаждения,  чем   полет на  винтокрылой  машине над    заснеженной  горной страной! Если ты турист. А я не турист, я солдат армии Сербской республики,   меня  перебрасывают с  Герцеговинского  на  Сараевский   фронт!  Десантный  отсек  забит  ящиками  с  медикаментами и сигаретами.    Со мной  на борту Миро - солдат из  Невесинья,  он  летит  в  Сараево,     где  в  мусульманском плену   много  месяцев  томится  его  брат.     Брат  -     человек больной, служить не может, взят босняками как заложник. Нынче    ожидается   очередной     размен     пленными   и   Миро очень    надеется обнять брата, о котором  знает только, что полмесяца назад тот был жив (кто-то передал весточку).
Мирная Черногория  позади, вертолет пересекает границу  охваченной   гражданской   войной   Босны   и   Герцеговины. Поначалу близь югославской  границы  пейзаж не меняется: заснеженные вершины и множество уютных одиночных ферм под красными черепичными крышами на склонах и в долинах. Но уже за Гатско мирный пейзаж обезображен войной - все чаще под винтом  плывут фундаменты снесенных артиллерией домов, остовы прозрачных после пожаров зданий.
Соколац. Главный госпиталь войны. Раненые в окнах и на прогулке, сестры, осторожно толкающие впереди коляски с инвалидами... Сюда адресован наш груз, который быстро, без проволочек перегружают на уже ждущую машину. Отсек заполняется громкоголосыми весело матерящимися мужчинами в униформе: оправившиеся от ранений отправляются на фронт.
Пале - столица   сражающейся   Сербской   республики Босны и Герцеговины. Отсюда 25 км до другой столицы - Сараево, где мусульманские лидеры провозгласили некую «единую суверенную демократическую республику Босны и Герцеговины», огульно записав в эту свою республику полуторамиллионное сербское население. Когда православные сербы отказались записываться в мусульманскую респуб-лику, их объявили агрессорами и начали истреблять. Уникальный словесный пируэт: сражающихся буквально у порогов своих домов людей объявлять агрессорами! Господин Геббельс - мальчишка по сравнению с асами хорвато-босанской пропаганды. По разным источникам за неполный год войны погибло от 40 до 100 тыс. сербов - мирных жителей. Сколько томится в тюрьмах и концлагерях, никто не знает. Но все это можно прочитать в любой честной газете. Другое дело, например, повстречать в прифронтовом Пале женщину по имени Весна. Вертолет приземлился, когда стемнело, и дежурный офицер отвез нас с Миро ночевать на пересыльный пункт. Пересылка представляла собой окру-женный лужами барак на окраине, где валялись на полу матрацы, маты и множество одеял. В углу раскалилась докрасна огромная бочка, переделанная под печку, на голом дощатом столе коптило «кандило» - достопримечательность этой войны. Такой же достопримечательностью в Великую Отечественную была коптилка с фитилем-тряпкой, вставленной в сплющенную по краям, наполненную соляркой гильзу. Здесь система другая: в стакане, заполненном ружейным маслом, плавает пробка, которую на Руси зовут «бескозыркой» - ею запечатывают бутылки с водкой. Через отверстие в середине протиснута упомянутая тряпка-фитиль. Коптит, светит не ахти, но светит. Барак полон солдат, мужчин и женщин. Мигом разнеслась весть: пришел «рус». Вокруг меня сгрудился народ, появилась бутыль с ракией и пошла по кругу, посыпались вопросы. И дело не в том, что я устал и был голоден, как собака, а в том, что я уже тысячу раз до этого повторил все ответы па все вопросы: «Из какого города?», «Где этот город?», «Женат ли?», «Где работает жена?», «Сколько лет детям?», «Почему Ельцин предает сербов?» и т. п. Как встреча, так одни и те же вопросы, а встречи па каждом шагу. Но я понимал, что многие из встреченных, возможно, первый раз видят «руса», и каким они меня запомнят, и как об этой встрече расскажут друзьям и близким, таким и будет их первое восприятие моей далекой Родины. Подавляя раздражение, я отвечал па вопросы весело и прямо.
Она сидела в углу и, не мигая, смотрела в огонь. Казалось, не слушает, но вдруг резко повернулась и выстрелила вопрос:
- Сколько   вас   пришло?
- Я  шел один, - ответил я  и, почувствовав неловкость, добавил, но  еще  идут,  я  слышал.
И потом, когда барак-улей стал понемногу успокаиваться и засыпать, она рассказала мне, что муж полгода как убит, отец в хорватской тюрьме, а две дочки и мать в мусульманском плену. Живы ли сейчас все четверо, она не знает. Она сражается в пехоте на 1-й линии. Три дня назад на положае она стреляла из «Золи» по «Леопарду», но промах-нулась. Сейчас, рассказывая об этом, она заплакала от досады. Впервые после гибели мужа.
Утром на «Ладе» мы ехали к фронту. На окраинах Сараева пулеметные гнезда, минометы в укрытиях и землянки, землянки, землянки…
-    Здесь наша первая линия, - крикнул шофер, - а твоя рота в центре города, жить будешь как король, в квартире.

С правой стороны асфальта стена из деревянных щитов, мусорных контейнеров, поставленных на попа автомобилей, квартирных дверей, бетонных блоков недостроенных домов.

- От снайперов,     -   пояснил  водитель  и, сплюнув, выругался,     -  все равно стреляют, гады.  Но сегодня  отдохнем.

Дорога  серпантином  спускалась  в  город,  над  которым висела плотная густая дымка. Ее и имел в виду шофер: когда  туман,  снайперам   работы  нет.  В  этом  городе туман - дар   Божий:   его   ждут,   ему   радуются.

Среди обгоревших деревьев на совершенно целом довоенном столбе предупреждал водителей об опасности чистенький нарядный довоенный знак: «Неровная дорога». Да уж, дорога, мягко говоря, неровная.
У штаба батальона с криком: «То наш рус дошел!», меня окружила стайка мальчишек. Вблизи ударил миномет и один из мальчиков, лет восьми, сильно вздрогнул и схватил меня за рукав. Желая его успокоить, я спросил: «Где ты живешь?». Он показал рукой на дом и с тяжким при-дыханием ответил:
- Т-там.
- А   где   твой   отец?
- Т-там, - он показал рукой дальше, в скопление строений, откуда непрерывно слышался треск пулеметов. Мальчик заикался. Позже я узнал, многие дети в Сараево заикаются.
По   улице   шла   вереница   одетых   в   черное   женщин.
-  Монашки?   -      наивно  спросил   я   у   часового.
-  Нет, -    ответил он, - у этих женщин погибли близкие: может быть, отец или  муж,  или сын,  или  брат...  Сербская женщина   год   ходит   в   трауре.
Мне потребовался час, чтобы понять: по Сараево невозможно пройти, не встретив женщину в черном.
Я шел по улице Ленина, вертя головой, рассматривая незнакомый город. И хотя взгляд то и дело натыкался на разрушенные сгоревшие дома, чувствовалось: был красивейший город. Выбитые витрины когда-то шикарных универмагов, сорванные вывески и двери многочисленных уют-ных кафе, вздыбленный асфальт просторных проспектов, высотные дома без крыш, памятники, обставленные набитыми землей снарядными ящиками...
Вот   улица   Братства   и   Единства...
-  Что  рот раскрыл?!  Беги!  Снайпер!     -  заорал  у  перекрестка солдат и я рванул «как на 500»,    но засеменившая было вслед пожилая женщина с сумкой вдруг охнула и повалилась   на   асфальт.
- А, черт, - солдат головой вперед ринулся на перекресток, подхватил женщину под мышки, занес за угол, - дышит! Останавливай машину!
Машина сразу остановилась, мы осторожно погрузили женщину.
-  Проклятый   перекресток,   -  цедил   солдат,  - третью жену   сегодня   бьют.
Пункт первой помощи - амбулантская - был в трех минутах ходьбы, я пошел за машиной.
У амбулантской переговаривается немногочисленная толпа, женщины утирают слезы. Из разговоров узнаю: главные жертвы снайперов - женщины и дети. Снайперы не обращают внимания, военный или гражданский человек, бьют всех подряд, главное убить серба. Вот, три дня назад там же, на улице Братства и Единства погиб 10-летний мальчик...
На   крыльцо   вышел   врач   и   виновато   сообщил:
- Умерла.
Толпа охнула. Врач принялся объяснять, что ничего нельзя было поделать: пуля прошла сверху через левую грудь под сердце...

Я тупо глядел на двери медпункта, за которыми только что оборвалась жизнь и не знал: пройдет меньше суток и меня доставят сюда же перевязать осколком раненную руку.