Периодически будоража общественность, средства массовой информации Запада (да и России) обходят сообщения об «ужасных», «невыносимых», «нечеловеческих» условиях пребывания пленных и интернированных в сербских «концлагерях» и «застенках». При этом сравнения с «практикой» фашистов обязательны. Я решил разобраться, что за этим стоит и явился к председателю комиссии ВСР по обмену пленными и интернированными капитану Драгану Булаичу, зная, что он имеет доступ в подобные учреждения. Могу ли я туда попасть, капитан,- осторожно спросил я, ожидая если не дипломатических уверток (среди сербов это  не  принято),  то  обещания    «согласовать»  и   «утрясти» «этот   вопрос»   в   «инстанциях».
- А, начитался усташской пропаганды, - развеселился Драган, - в таком случае едем немедленно, дело серьезное.
И вот мы трясемся в «Ланд-ровере» по разбитой военной дороге. Наш путь в тюрьму «Бутмир», известную в народе под названием «Кула». Свое грозное имя («кула» с тюрского - «крепость») она не оправдывает. До войны здесь располагалось исправительно-трудовое учреждение полуоткрытого типа, где находилось 500 - 600 осужденных. Они имели свободный выход в пределах сараевского района Лукавица, содержали ресторан, солидное поголовье коров, свиней, 20 тыс. кур, в озере разводили зеркальных карпов. Действовало также предприятие по изготовлению строительных железобетонных блоков. Прибыль от хозяйства шла в карман заключенным, а на предприятии неплохо платили.
- Сейчас в «Бутмире» содержится около 120 человек. Большинство - интернированные, однако есть подследственные, есть и осужденные судом, - поясняет Драган, - фронт проходит в километре от ворот тюрьмы. Никаких карпов сейчас, конечно, нет, но коровы и свиньи сохранились. Понемногу действует и предприятие, но, как сам понимаешь, работает уже не на созидание.
«Бутмир». Забор из декоративной сетки. Обычные ворота обычного учреждения. Обычная проходная, на которой нас никто не окликнул: охранник с пистолетом, повернувшись спиной к воротам, весело болтал с какой-то женщиной. А вышек и пулеметов я, как ни высматривал, не увидел. Не услышал я и лая овчарок. Мы прошли в контору. Навстречу поднялся офицер охраны:
- А, рус пришел! Привет, батюшка! Слыхали о тебе. Хочешь посмотреть, как живут заключенные? Нет проблем, но автомат придется оставить здесь.
Мы идем между строениями по двору. Вот - заключенные в черных куртках пилят дрова двуручными пилами на козлах. Другие выносят из столовой бачки с помоями. Часовых с автоматами не видно, вероятно, здесь принята какая-то другая система охраны.
Вот и главный корпус. Я узнаю его по решеткам на окнах, ибо до сих пор на зданиях, которые проходили, решеток не было. В небольшом вестибюле за перегородкой дежурный офицер. Короткий обмен репликами и мы проходим в длинный узкий коридор, куда выходят двери камер. Они открыты: заключенные на работах. Захожу в одну, осматриваюсь: обычное помещение камерного типа, очень чисто, больше десятка кроватей, некоторые в два яруса. Кровати застелены солдатскими одеялами, ни наволочек, ни простыней нет. В помещении тепло, работает отопление.
Такая же картина в других камерах, в одной мы застаем двоих арестантов в обычной гражданской одежде.
Освобождены   врачом   от  работы, - сообщает  сопровождающий    и    представляет   меня:
- Это русский  журналист.  Будете с  ним  разговаривать?
- С удовольствием, - одновременно произносят оба. Помоложе в пиджаке, спешит представиться:
- Арис Есенкович. Немного есть в фамилии от Сергея Есенина. Очень люблю его поэзию.
-   Вообще  русская    литература    бесподобна, - вступает в разговор тот, что постарше, в свитере,  - считаю, равной в   мире   ей   нет.
И   представляется:
- Ислам Зулович, 36 лет, командир батальона ЮНА, бывший, конечно.
На столе раскрытая книга: Золт Наршани. «Ференц Лист. Венгерская   рапсодия».
- Это Вы читаете, капитан? - интересуюсь.
-  Это  я,      -   произносит Арис.
- Что, и библиотека в тюрьме есть?
- Когда-то была, но сейчас не работает, книги, если попросить,   приносит   охрана.

Арису Есенковичу - 29. Интернирован в июне 1992, как лицо призывного возраста редкой военной специальности, обязанное служить в армии т. н. Республики Босны и Герцеговины, чьи лидеры несут полную ответственность за развязывание гражданской войны. Арис в свое время служил в ЮНА, высококвалифицированный связист.
- Мне эта война не нужна, - горячится он. - Я коммерсант, до войны имел все: небольшое торговое предприятие, «Мерседес», собственный дом, свободу действий. За что мне воевать? За то, чтоб у меня было два дома? Два «Мерседеса»? Смешно. Сейчас у меня ничего нет, все сгорело. Жена с 15-месячной    дочкой    ютится  у    родственников за линией фронта. Никаких известий о них не имею с июня. Мне уже ничего не надо, пропади оно все пропадом, только бы увидеть жену и дочку.
-   Что Вы ели сегодня на завтрак?
Арис   отвечает,   не   задумываясь:
-   Молоко   и   джем.
- Вчера   на   ужин?
- Фасоль.
Это то, что мы едим на фронте каждый день. Кроме молока. После Герцеговины я молока в глаза не видел.
- Посещала ли  Вас здесь  какая-либо комиссия?
- 19 февраля была комиссия Красного Креста, французы и англичане. Обещали наладить связь с семьей.
- Вы здесь с декабря, а до этого были в лагере в Маняче. Об этом бывшем лагере хорватско-босанская и западная пропаганда рассказывает ужасные веши.
-  Лагерь, конечно, не курорт и даже не тюрьма «Кула», а гораздо хуже. Там скопилось несколько тысяч    человек в неприспособленных помещениях. Однако никаких побоев, пыток и издевательств, никакого голода там не было. А в бытовом отношении было тяжело,  это так.  Когда лагерь расформировали,  меня  перевели сюда. А здесь совсем    другое дело.  Сохранился  старый, довоенный  обслуживающий  персонал.  Это  профессионалы своего  пусть  тюремного,  но  все же дела. У них своя культура общения, свой имидж, который они блюдут, своя профессиональная честь.
Пехотный батальон капитана 1-го класса Ислама Зуловича не сделал ни единого выстрела ни в ту, ни в другую сторону. Однако капитана 1-го класса, мусульманина, на всякий случай интернировали по принципу: чужая душа - потемки. В «Бутмире» он уже 9 месяцев. За линией фронта жена, дочь 11 лет, сын 14 лет. Месяц назад слышал в транзисторе голос жены - выступала по радио, искала мужа.
-  Ни  в коем случае нельзя было так, сходу, провозглашать республику, - вздыхает Ислам. - Здесь специфические   условия,   население   перемешано.
-  Что  будет  дальше,  господин   капитан?  - любопытствую   я.
- Думаю, люди перебесятся и опять начнут жить в мире. Это какой-то вирус.
И Арис и Ислам - атеисты, первый вступил в коммунистическую партию в 18 лет, второй в 19. Верили. Но не в Бога. Сегодня они ничего не имеют против Бога, уважают религию как моральную силу, но не молятся.
Оба живут одной надеждой - на размен с интернированными на другой стороне. И тут возникает опасный вопрос: как поведут они себя, если их разменяют? Я им этот вопрос не задал. Человеку в неволе его задавать бессмысленно. Тем более, что ответ-то ясен: по закону «демократической» БиГ они должны воевать. Откажутся - продолжат свои дни в тюрьме, только уже в той, в босанской, где пребывание в «Куле» им покажется земным раем.
Что касается их нынешнего состояния, то находятся они, скорее, не в тюремных условиях, а на казарменном положении. То есть в том положении, в котором сегодня оказалась вся Сербия.